Александр Большаков: 46 лет работы во ВНИИМ
Большаков Александр Николаевич
Старший лаборант НИЛ госэталонов в области дозиметрии бета-, рентгеновского, гамма- и тормозного излучения ВНИИМ
Во ВНИИМ я работаю уже 46 лет.
В середине 1975 года я уволился с предыдущего места работы и, надо сказать, что новую работу поначалу не искал. Деньги есть, на еду хватает, ни у кого на шее я не сижу, успею еще на работу устроиться, торопиться не буду – так я думал. И все же оказалось, что пока у тебя постоянного места работы нет, пока ты в какой-то неопределенности, ты находишься в состоянии постоянной тревожности.
Встретил знакомого, спросил его: мол, ищу работу, нет ли у тебя чего на примете? Знакомый служил сверхсрочником в воинской части и пригласил к себе. Я приехал к нему в часть и как-то сразу понял, что не мое это, ну вот совсем не мое. А товарищ мой службу расхваливает, мы идем по территории части, мимо проезжает командир. Товарищ мой вытянулся по стойке «смирно», а тот на него даже не смотрит. Не понравилось мне это.
Обратился я к сестре с тем же вопросом: не подскажет, куда пойти работать? А у сестры работал знакомый во ВНИИМ: пусть приходит, у нас как раз вакансия лаборанта открыта. И 9 января 1976 года я вышел на работу.
На предыдущей работе было значительно легче. Во ВНИИМ меня сразу загрузили, думали даже, что я не выдержу и уйду – не ушел. С годами полегче стало, сейчас совсем легко. Все меня в лаборатории хорошо знают, я всех знаю…
Близких друзей у меня нет, и мое общение с людьми происходит главным образом на работе. Принимаешь прибор на поверку или выдаешь после поверки – перекинешься с пришедшими двумя-тремя словами, расскажешь им что-то смешное, их выслушаешь: и им нескучно, и мне весело, и учреждению полезно.
Многие сейчас говорят, что в девяностые было тяжело. Конечно, тяжело, но я про себя так сказать не могу. Я лаборант, меньше зарплата только у уборщицы, но сказать, что мне было как-то особенно сложно – нет. В те годы во многих организациях зарплату не платили месяцами. В одном метрологическом институте сходной с нами тематики люди в голодный обморок на работе падали. У нас же ни на секунду зарплату не задерживали, думаю, это заслуга прежде всего тогдашних руководителей Института Ю. В. Тарбеева и Н. И. Ханова. Я знаю, что в каких-то подразделениях зарплату чуть ли не продуктами выдавали, тем, чем арендаторы с Институтом расплачивались. Но нас это не коснулось. Я даже и не знал про такое долго.
Правда, были сокращения. По логике вещей меня, лаборанта, как раз и должны были уволить. Но как-то меня это не коснулось. Помню, проходил аттестацию – никогда лаборанты никаких аттестаций не проходили, а тут назначили. Ну, если назначили, значит, выгнать хотят – логично же. Я готов ко всему. Захожу в комнату, где комиссия сидит. Представляет меня Игорь Аристархович Харитонов, которого я бесконечно уважаю, руководитель нашего подразделения, и начинает хвалить, да так, что у меня слезы выступили. Слава Богу, все смотрели на Игоря Аристарховича, и то, что я чуть не плачу, не заметили.
Игорь Аристархович по гороскопу лев, и если видит, например, какую-то несправедливость или непорядочность, он взрывается – и сразу в бой.
Помню, уже в девяностые идет собрание трудового коллектива, обсуждают неизбежные сокращения. И тут Игорь Аристархович встает и говорит, что в таком-то журнале написано, что выход из кризиса предполагает прежде всего сокращение администрации. Он был единственным, кто проявил тогда гражданскую позицию. Все молчат, никто против начальства не выступает. И только одна дама спрашивает: а в каком журнале это написано?
Думаю, Игоря Аристарховича спустя какое-то время после этого назначили руководителем нашей лаборатории – просто чтобы он понял: каково это – быть администратором. Он-то начальником становиться совершенно не хотел и как мог от этого отбивался. Я помню, что иногда Игорь Аристархович, когда устанет от постоянной нервотрепки, спрячется в помещении, где его никто найти не мог, и сидит там минут десять, в себя приходит.
Я его прекрасно понимаю, сам одно время так делал, когда очень уставал.
Сорок лет прошло, прежде чем я почувствовал себя здесь, в Институте как у себя дома, в своей тарелке, – не потому что ко мне как-то не очень хорошо относились, наоборот, очень хорошо. Просто я до такой степени интроверт и привыкаю ко всему тяжело.
Воспоминания о Великой Отечественной войне
Александр Николаевич – житель блокадного Ленинграда, приводим его воспоминания и размышления о Великой Отечественной войне.
Я родился в феврале 1941 года, собственных воспоминаний о блокаде у меня нет, и все, что я знаю о блокаде, мне известно со слов мамы.
Одними из первых в блокаду начали умирать так называемые «глухари» на кораблестроительных заводах. "Глухарями" звали заклепщиков, которые с помощью массивной кувалды соединяли фрагменты корпусов кораблей — потому что от этой работы они довольно скоро глохли. Это был очень тяжелый труд, и никто этим рабочим не говорил: мол, тебе тяжело, отдохни, и паек у них был, как у обычных рабочих…
Выражение «скелет, обтянутый кожей» не просто эффектное выражение, которое употребляют, когда говорят о людях, живших и работавших во время блокады. Это не преувеличение. Действительно, кожа высыхала и вытягивалась так, что было порой ее не стянуть, поэтому, в частности, люди в крайне степени истощения постоянно были с открытым ртом. Это были именно скелеты, обтянутые кожей. И те, кто действительно пережил блокаду, не могут принять памятники ее жертвам, где изображены люди с сытыми лицами, с анатомическими особенностями, скажем деликатно, людей, не испытывающих голода. И таков не только недавно открытый в Соляном переулке памятник блокадному учителю, который мне не понравился, но и монумент работы Аникушина на Площади Победы. Аникушин — классик, его памятник Пушкину — украшение города, но в случае с памятником на Площади Победы он глубоко не прав. Я как блокадник этот памятник не принимаю.
Что касается школьных занятий в блокадном Ленинграде, то часто бывало так, что учительница посреди урока кладет голову на руки — просто чтобы немного отдохнуть, и так отдыхает до конца урока. А когда урок заканчивается, выясняется, что она умерла. И с учениками происходило то же самое.
В школах были дети, у кого в семьях с едой было более-менее благополучно. Запомнился один рассказ: девочка из сытой семьи воровала кусочки мяса у своей мамы, приносила в школу и каждому в классе вкладывала в рот — потому что если просто раздать, то эти кусочки мяса дети унесут домой, а не съедят сами.
Ходить рекомендовалось посередине улицы. Если ты шел по тротуару, тебя могли схватить и затащить в парадную — понятно, с какой целью. Я во ВНИИМ работаю 46 лет и помню, как мне рассказывала работавшая здесь уборщица, которая жила в Ленинграде во время блокады: «Передо мною идет человек по Невскому рядом с домами — и вдруг на него накидывают веревочную петлю и утаскивают его во внутренние дворы».
Несмотря на голод, в блокадном городе продолжалась так называемая культурная жизнь. Мама рассказывала, как на одном концерте перед зрителями плясали дети. И один мальчишка раз упал, второй. В зале закричали: «Прекратите, что вы делаете, у него же сил нет!» И концерт закончился.
Говорят, на Пискаревском кладбище похоронено около 500 тысяч погибших во время блокады, а всего количество жертв, считается, могло достигать полутора миллионов. Но я неоднократно слышал, что только в кладбищенских книгах, которые сохранились — это все можно проверить, — свидетельства о миллионе похороненных. А какое количество людей хоронили без всяких документов, просто сбрасывали в траншеи; а сколько пропало без вести… До войны в Ленинграде и пригородах проживало 3,5 миллиона человек, но сколько человек, бежавших от войны, прибыло сюда из окрестностей… Моя мама, работавшая во время блокады врачом, говорит, что погибло не меньше двух миллионов человек, а я думаю — гораздо больше.
Опубликовано: 13.04.2022, изменено: 15.04.2022
/ ⌂ / О ВНИИМ / История ВНИИМ / 180 лет со дня основания ВНИИМ / Мой ВНИИМ / Александр Большаков: 46 лет работы во ВНИИМ /
